Ознакомительная версия.
То-то и оно.
Был совершенно потрясен. Даже не подозревал, что принимает эту дурацкую историю настолько близко к сердцу. Одно дело, если бы время от времени вспоминал о выломанной доске, сердился, или огорчался, а потом снова забывал. Но так упорно вытеснять из своей жизни все напоминания о раскрашенном заборе, словно он был настоящей большой личной бедой – это уже ни в какие ворота.
«Значит, и есть – беда. Причем не чья-нибудь, а моя, – сказал себе Тони. – И с этим надо что-то делать».
Для начала просто отправился посмотреть, на месте ли оба кафе – настоящее и нарисованное. Вполне могло выясниться, что беспокоиться уже давным-давно не о чем.
Однако обе забегаловки благополучно пережили очередную зиму. Даже доски забора были на месте – все, кроме одной, пропавшей еще в прошлом году. Той, на которой были нарисованы ножка стула, кусок столешницы, пестрый лоскут зонта, ветка цветущего дерева, крошечный участок безоблачного неба да края двух рукавов, красного и зеленого.
Всего ничего.
Сказал себе: «Одно из двух: или забей, или возьми да исправь».
И сам поразился такому простому решению.
Прикинул на глаз высоту недостающей доски – метра два с половиной, не больше. Толщина – сантиметра полтора. Форма совершенно дурацкая, середина заметно уже, чем края. Понятно, что можно подогнать по размеру на месте, но времени на это будет очень мало. На всю работу – максимум полтора часа. С предрассветных сумерек до первых дворников. Потому что ну его к черту – объяснять посторонним людям, что ты тут делаешь. Особенно когда и себе-то не можешь внятно объяснить.
Подготовка заняла больше времени, чем рассчитывал.
Во-первых, чертова доска. Тони почему-то был уверен, что более-менее подходящая немедленно найдется на ближайшей помойке. Но тут его ждал неприятный сюрприз: досок на свалках не было. Не только подходящих, а вообще никаких. То ли их мгновенно растаскивали, то ли вовсе никогда не выбрасывали, а пускали на растопку печей и каминов, которых в Старом Городе видимо-невидимо, чуть ли не в каждой квартире есть.
После недели бесплодных поисков понял, что доску придется покупать в строительном магазине. А потом переть на собственном горбу с какой-нибудь окраины. Потому что машины нет и в ближайшее время не предвидится, а заказывать грузовик для доставки однойединственной доски – не только разорительный, но и чересчур эксцентричный поступок, без долгих объяснений не обойдется. А их хотелось избежать любой ценой. Лучше уж пешком через весь город, действительно.
Смирился: ладно, надо так надо. Разузнал адреса подходящих магазинов, выбрал по карте ближайший, оделся и отправился туда – чего тянуть. И выходя, обнаружил в собственном подъезде пусть не идеальную, но вполне подходящую по длине и толщине доску. Вчера ночью, когда вернулся домой, ее совершенно точно не было, а теперь есть, и если это не чудо, то, скажите на милость, что тогда оно.
Отнес находку в мастерскую, прислонил к стене, сам уселся рядом, гладил ее шершавую поверхность, как плечи возлюбленной, чуть не прослезился от благодарности за то, что так своевременно нашлась. Но все-таки сдержался.
В кафе на улице Стуокос-Гуцевичяус ходил еще несколько раз. Брал с собой образцы заранее смешанных красок. Тайком, улучив момент, сверялся с оригиналом. Возвращался домой, вносил необходимые исправления, снова шел сверять. Хотел добиться максимальной точности. Потому что если уж занимаешься полной херней, будь добр, делай ее безупречно. Безупречность способна наполнить смыслом любую дурацкую затею, она сама по себе – смысл. Необходимый и достаточный.
Операцию по восстановлению забора назначил на раннее утро воскресенья, когда все живое отсыпается перед началом новой рабочей недели. И значит, времени будет немного больше, чем в любой другой день. Это важно, потому что не успеть – нельзя. Не довести работу до конца – гораздо хуже, чем вовсе ничего не делать. А избежать выступления перед любопытными прохожими и, тем более, хозяевами кафе хотелось во что бы то ни стало. С каждым днем все сильнее.
Тони сам толком не понимал, почему для него так важно сохранить ремонт забора в тайне. Никогда прежде не заботился о том, чтобы окружающие не сочли его психом. В конце концов, художникам просто положено иметь хоть какую-то придурь. Чтобы остальным гражданам было не так обидно – ну, например.
И тут вдруг такие предосторожности.
Пока шел через весь Ужупис с доской на плече и полным рюкзаком инструментов, а потом пересекал ярко освещенную фонарями Кафедральную площадь, волновался до головокружения, до дрожи в ногах и гула в ушах, до звонких золотых искр в затылке. Пока, стараясь действовать как можно тише, подгонял и прилаживал доску, задыхался, ощущая вкус бьющегося где-то в горле сердца. Но когда наконец стало светло настолько, чтобы взяться за кисть, внезапно успокоился. Подумал: «От меня уже почти ничего не зависит, а значит, все наконец-то идет как надо. И я с этим «всем» как надо иду, неведомо куда и зачем, но определенно в ногу».
Работал быстро, был собран и точен, как хороший стрелок. Одновременно словно бы со стороны наблюдал, как зарастает прореха, как из бледной деревянной пустоты возникают ножка стула, кусок столешницы, пестрый лоскут зонта, ветка цветущего дерева, крошечный участок безоблачного неба. И напоследок края двух рукавов. Красный, зеленый. Мазок, еще мазок. Кода.
Быстро убрал инструменты и банки с остатками краски в рюкзак. Закинул его за спину и пошел прочь, в сторону Кафедральной площади. Домой.
* * *
– Шла по улице, – говорит Тереза, – с работы, обычным маршрутом, ничего особенного не ожидая ни от грядущего вечера, ни от жизни в целом. И вдруг остановилась как вкопанная. Сама сперва не поняла, почему. А когда поняла, завопила так, что цветы с окрестных каштанов посыпались: «Эээээ-риииик!» Но он уже сам ко мне бежал, и это было просто отлично, потому что я по-прежнему с места двинуться не могла. А потом, целую вечность спустя, он все-таки добежал. Мы обнялись и стояли посреди улицы, как дураки, долго-долго. Так долго, что, кажется, до сих пор стоим там, обнявшись.
Ну, в каком-то смысле.
– И сразу помирились? – спрашивает сестра.
Тереза мотает головой.
– Не помирились, что ты, нет. Просто все сразу стало так, будто мы вообще никогда не ссорились. А, например, потерялись. А потом нашлись… То есть, на самом деле, мы оба, конечно, прекрасно помним, что поругались и расстались на целый год. Но одновременно твердо знаем, что это было не с нами. Потому что с нами ничего подобного случиться не могло. Понимаешь?
– Наверное, не очень, – улыбается сестра. – Но это совершенно неважно. Главное, что понимаете вы.
* * *
Шел по улице, постепенно ускоряя шаг. Наконец побежал – просто от избытка сил и чувств, чтобы не взорваться, заполнив собой весь сонный утренний мир, прекрасный, солнечный и холодный. Чтобы несколько кварталов спустя ощутить блаженную усталость, сбавить темп, замедлить движение и обрести наконец привычную форму, не то чтобы совершенно необходимую, но чертовски удобную для счастливой человеческой жизни.
Улица Тоторю (Totorių g.)
Воздушный цирк
– В детстве, – говорит Фань, – у меня был старший брат. Совсем-совсем старший. Я имею в виду, взрослый. Он был летчик. Его звали фон Рихтхофен[38]… Ну чего ты так на меня смотришь? Почти у всех детей бывают вымышленные друзья, а у некоторых не просто друзья, а братья, или сестры, кому чего не хватает. И вот лично у меня был старший брат-летчик. Не какой-нибудь златовласый книжный принц, а настоящий Красный Барон. Самый что ни на есть разасистый ас. Шутка ли, восемьдесят побед в воздушных боях. Это тебе не полтора замученных сказочных дракона. Как таким братцем не гордиться.
– Это сколько же тебе лет было, когда вы… эээ… породнились?
– Наверное, пять. Или около того. Совершенно точно еще до школы, а меня туда в шесть лет отдали.
– Фигассе. И ты уже знала про фон Рихтхофена? Вундеркинд.
– Просто дочь своего отца. Папа собирал модели самолетов времен Первой Мировой. Собственно, до сих пор собирает. Сейчас у него под это дело отдельный кабинет, витрины и стеллажи до потолка, а тогда мы жили в однокомнатной квартире, и папины самолетики были везде. То есть вообще везде, включая холодильник. Честно, ставил туда свежепокрашенные, чтобы не пылились. Мама вечно дразнила его, грозилась, что однажды спросонок сварит парочку на завтрак, а я маленькая была, шуток не понимала, очень боялась – вдруг правда сварит? Жалко же! Поэтому старалась проснуться раньше всех, проследить. Благо меня тогда укладывали на кухне, на топчане. Отличный сторожевой пост. Так любила эти ранние утра, особенно зимой: лежу в темноте с открытыми глазами, и папины самолетики летают под потолком – бджжжж! бджжжжжжж! Ну, то есть я себе представляла, как будто они летают. Но могла поклясться, что видела собственными глазами. До сих пор иногда кажется, так и было… И вот появляется мама. Она у нас раньше всех вставала, ей на работу к половине восьмого – шлеп-шлеп-шлеп босиком в ванную. Потом вода шумит долго-долго. Наконец тишина и снова – шлеп-шлеп-шлеп, мама уже на кухне. Плита – пффффффф! – и все вокруг озаряется голубым газовым сиянием. Снова вода, на этот раз коротко – бдззззынь! Турка – звяк! И наконец мой звездный час: лязгает дверца холодильника, и я говорю басом из-под одеяла: «Мама, не ешь самолетик!» А она: «Ой! Не буду, не буду!» – как будто страшно испугалась. И, значит, можно выскочить и обнять ее покрепче, чтобы не боялась… Причем, знаешь, в те дни, когда самолетиков в холодильнике не было, я спала как убитая, ничего не слышала, даже как мама меня целовала перед уходом. И папа потом добудиться не мог, кричал в самое ухо: «Фааааиииинааааа!» – соседи, которые за стенкой, говорили, что вскакивают под эту «Фаину» как миленькие, лучше всякого будильника, а я только одеяло на голову натягивала. И вечно мы с папой опаздывали, я – в садик, он – на работу. Но по дороге все равно были сказки. Про летчиков, конечно. То есть исключительно про асов Первой мировой.
Ознакомительная версия.
